История одной фотографии: любовь Дзержинского на Вятке

В прошлой публикации, друзья, вспоминали улицу Дзержинского, о том как она строилась и развивалась.

 Сегодня предлагаю вспомнить того, чью фамилию носит эта улица. На репродукции изображены Сталин и Дзержинский на Вятке, именно так считает Торнадо-84. Я склонна ему доверять, поэтому так и представляю себе визит двух партийных лидеров на заре революции. Но отмечу, что это был совсем не единственный визит Дзержинского на вятку.

А вот некоторые любопытные факты, которые связывают Феликса Дзержинского с Вяткой в его первый приезд. На сайте https://www.nolinsk.com/ нашла любопытную статью Льва Корнешова о том, как Дзержинский «погостил» в городе Нолинске: «…Официальные биографы Феликса Эдмундовича отказали ему в праве на юношескую любовь: подполье с малых лет, суды, ссылки, побеги, «горение», «жажда борьбы», «щит и меч» большевистской диктатуры. В 1910 году он женится на «товарище по партийной работе» Софье Мушкат (подпольные псевдонимы Чарна, Богдана), с которой был знаком с 1905 года. Софью так же часто арестовывали, как и его, и сына Яна она родила в тюрьме.

При жизни Дзержинского она вполне добросовестно играла роль кремлёвской жены, после его смерти постепенно приобрела статус ветерана польского и русского революционного движения и всю себя посвятила написанию книги о себе и своём муже, чекисте № 1.

Книга эта увидела свет лишь после смерти Сталина под нейтральным названием «В годы великих боёв». В ней нет ни строчки о «красном терроре», репрессиях, уничтожении сотен тысяч людей, о чём, несомненно, Софья Сигизмундовна знала больше других. Нет в ней и упоминания о женщине, которая могла бы совсем по-иному повернуть жизнь Дзержинского, если бы он не бежал не только из кайгородской ссылки, но и от неё.

В хрестоматийной биографии Дзержинского, сработанной группой чекистов-историков для Политиздата, скупо, в несколько строк упоминается, что во время первой ссылки юного Феликса в сёла Нолинск и Кайгородское Вятской губернии (1898-1899 гг.) он «познакомился и подружился с политической ссыльной 25-летней девушкой Маргаритой Фёдоровной Николаевой» и что 21-летний Дзержинский «помогал ей разобраться в сложных вопросах, разъясняя сущность общественных отношений».

Итак, Рита, Маргарита Фёдоровна, ибо интеллигенты той поры обращались друг к другу по имени-отчеству, независимо от возраста.

Два десятилетия назад я получил в подарок, через общего знакомого, от дочери брата Дзержинского Владислава (его расстреляли в 1942 году гитлеровцы) Софьи Владиславовны её тоненькую брошюрку «Вечная жажда борьбы». Она вышла в качестве приложения к журналу «Пограничник», издававшемуся тогда для служебного пользования. В ней впервые были обнародованы письма Дзержинского к Маргарите Николаевой. Я позвонил Софье Владиславовне, поблагодарил её и сказал:

– Из писем видно, что Феликс Эдмундович очень любил Маргариту Фёдоровну. И протянул вопросительно: – Да-а?

Старая дама без колебаний ответила:

– Конечно.

Тогда же она рассказала, как ей удалось заполучить эти письма, которые так и не смогли отыскать агенты НКВД.

Феликс

История эта началась на стареньком пароходе, трюмы которого были набиты политическими и уголовниками: их везли в ссылку в Вятскую губернию. Стояло жаркое лето 1898 года. Феликсу было тогда 20, за два года до этого он бросил гимназию и профессионально занялся революционной борьбой. Он, сочинитель и распространитель прокламаций, ещё не был известен в своей среде. Это была его первая ссылка, в дальнейшем вся его жизнь до захвата власти большевиками будет состоять из тюрем, ссылок и побегов, в которых он проведёт до февраля 1917 года больше времени, нежели на свободе. Он в абсолютном смысле этого слова станет каторжанином, изучит тюремную систему и сыск Российской Империи «изнутри», и эта наука очень ему пригодится, когда надо будет создавать ВЧК, репрессивную систему большевистской диктатуры.

Но это будет потом. А тогда, на пароходе, он был замкнутым, нервным и внешне довольно привлекательным юношей (ничего общего с аскетичным «железным Феликсом» в последующие годы). Среди других политических ссыльных он был самым молодым и одиноким. И вот во время редких прогулок по палубе к нему подошла очень симпатичная девушка и представилась:

– Маргарита Фёдоровна Николаева…

До этого в жизни Феликса были лишь две женщины – мать и сестра. Мать он давно не видел, а сестре Альдоне выпала тяжелейшая участь ходить к брату на судебные процессы, провожать его в тюрьмы и ссылки, посылать деньги, обделяя своих малышей. Ей Феликс писал свои письма-исповеди, которые были собраны впоследствии в книгу «Дневник заключённого. Письма». И хотя письма были тщательно процежены и отредактированы, они явственно передают оттенки обожания и потребительства в отношениях Феликса к Альдоне. Это была поистине святая женщина, и если Феликс выжил до 1917 года, то только благодаря ей. И вот появилась другая женщина…

После знакомства они ловили каждую минуту, чтобы быть вместе. Это Маргарита помогла Дзержинскому выдержать трудный этап, в общем-то, благополучно добраться до Вятки. Там её передали под гласный надзор полиции и разрешили свободно передвигаться по городу. Интересно, вспоминал ли председатель ВЧК Дзержинский в свои чекистские годы о том, как ссыльная Николаева жила в Вятке на частной квартире, каждый день навещала его в тюрьме, где он ждал решения о месте ссылки и отправки туда, носила передачи (всё это разрешалось).

В Вятке Николаева сообщила другим ссыльным и полиции, что она – невеста Дзержинского. Ей не очень поверили – временными «партийными» невестами обзаводились многие ссыльные, чтобы не спиться и не одичать в глуши в одиночестве, устанавливать связи с волей. Маргарита Фёдоровна ничего не выдумывала, она была знакома по Петербургу с Надеждой Крупской, «невестой» ссыльного Ульянова.

Николаевой определили местом ссылки городок Нолинск, и она при очередном свидании посоветовала Дзержинскому проситься туда же, чтобы быть вместе. Расконвоированную Николаеву отправили в Нолинск первой, а Феликс остался ждать в Вятке решения губернатора Клингенберга, к которому обратился с соответствующим прошением. Клингенберг принял его, долго беседовал и удовлетворил его ходатайство.

Но пароходик, на котором должны были отправить Дзержинского в Нолинск, застрял где-то из-за мелководья. Тогда он вновь обратился к губернатору с прошением расконвоировать его и разрешить отправиться в Нолинск за свой счёт, без конвоя. И это было ему разрешено. Впоследствии эта мягкость дала повод для размышлений многим дотошным исследователям жизни «рыцаря революции». Я же, например, до сих пор не могу представить, чтобы, допустим, в тридцатые годы политических перед отправкой на поселения принимали секретари обкомов партии.

Маргарита Фёдоровна встречала пароходик с Дзержинским на деревянной пристани Нолинска. На виду у всего населения городка, высыпавшего на берег, она бросилась к жениху. И тут же сообщила Феликсу, что с жильём уже всё уладила – жить они будут в одном доме, хотя и в разных комнатах, пока не поженятся.

В глухом уездном городишке, где все друг друга знали, Феликс Эдмундович Дзержинский сразу привлек внимание местных жителей и ссыльных. Одет он был в темный, сильно поношенный костюм, рубашку с мягким отложным воротником, бархатный шнурок повязан вместо галстука. Но не одежда, а его одухотворенное лицо и внимательный открытый взгляд заставляли нолинских жителей спрашивать друг друга, кто это и что он тут делает. А Дзержинский, в свою очередь, знакомился с городом, где ему предстояло провести три долгих года. Все здесь чужое. И природа, и дома, и люди. Приспособиться к новой жизни было трудно. Феликс отводил душу в письмах к Альдоне. Он не жаловался. Даже пытался иронизировать.

«…Дорога была чрезвычайно «приятная», — писал он, — если не считать приятными блох, клопов, вшей и т.п. По Оке, Волге, Каме и Вятке я плыл пароходом. Неудобная это дорога. Заперли нас в так называемый «трюм», как сельдей в бочке. Недостаток света, воздуха и вентиляции вызывал такую духоту, что, несмотря на наш костюм Адама, мы чувствовали себя как в хорошей бане. Мы имели в достатке также массу и других удовольствий в этом духе…»

Когда Альдона вновь и вновь перечитывала эти строки, написанные таким знакомым ей мелким, угловатым почерком, она ясно представляла себе, какие физические и моральные муки пришлось пережить Феликсу.

«Я нахожусь теперь в Нолинске, где должен пробыть три года, если меня не возьмут в солдаты и не сошлют служить в Сибирь на китайскую границу, на реку Амур или куда-либо еще. Работу найти здесь почти невозможно, если не считать сдешней махорочной фабрики, на которой можно заработать рублей 7 в месяц».

«Костюм Адама?», «Вши?», «Нолинск, Нолинск!» — Альдона с трудом разыскала его на карте. «Население здесь едва достигает 5 тысяч жителей, — продолжала она читать. — Несколько ссыльных из Москвы и Питера, значит, есть с кем поболтать, однако беда в том, что мне противная болтовня, а работать так, чтобы чувствовать, что живешь, живешь не бесполезно, здесь негде и не над кем».

Маргарита

Маргарита (1873-1957) была на три с лишним года старше Феликса, порывистой и лёгкой в движении. У неё было неважное зрение – испортила глаза бесконечным чтением. Я встречался с людьми, которые её помнили по Пятигорску, где прошли последние годы её жизни. Они говорили, что эта женщина оставалась красивой даже в старости.

Маргарита родилась в семье сельского священника, в селе Безлесное Балашовского уезда Саратовской губернии. Жизнь её сложилась так, как она складывалась у многих прогрессивно настроенных девиц того времени. Отец дал ей хорошее домашнее воспитание, он был образованным и терпимым человеком. Рита выпорхнула из уютного домашнего гнезда в Петербург, где ей удалось поступить на знаменитые тогда Бестужевские женские курсы. Это был «питомник» бунтарских идей и женского свободомыслия. Взгляды Риты формировались под влиянием русской демократической литературы, она была дружна с семьёй Короленко, а красота, ум и эрудиция открыли ей доступ в среду молодых марксистов.

Её арестовали на третьем году обучения, при обыске ничего особо крамольного не нашли – несколько полулегальных брошюр. И в виде наказания определили ссылку.

В Нолинске Феликс и Маргарита были постоянно вместе. Жить было сложно, хотя ссыльному Дзержинскому и ссыльной Николаевой выдавалось по 1 рублю 50 копеек в месяц на питание и по 4 рубля на жильё. Они объединяли эти средства и кое-как перебивались. Работу Маргарита найти не могла. Феликс недолго проработал на местной табачной фабрике и ещё занимался перепиской. В письмах Альдоне он не упоминал о Маргарите Фёдоровне, но в каждом жаловался на плохое здоровье, болезни. В ответ Альдона присылала деньги.

Даже в дневнике Дзержинский обозначает свою невесту одной буквой М. Она настолько была выше и интеллектуальнее его, что Феликс не мог не заметить этого: «Как это М. может со мной дружить? Разве я такой ловкий актёр? Мне кажется, что рано или поздно мы не то что поссоримся, а она, узнав меня, прямо прогонит прочь. Так должно случиться». И тут же прорывается деловая, прагматичная нотка: «А теперь для нас полезно не рвать своих товарищеских отношений».

Полезно – потому что она спасала его от одиночества, возилась с ним как с несмышлёнышем. Если впоследствии Дзержинский и считался наиболее эрудированным среди своих «соратников», то это благодаря ей, Маргарите Фёдоровне. Она заставила его прочитать «Капитал», труды английского философа Стюарта Милля, произведения российских демократов. Но книги классиков русской и мировой литературы оставались для него непонятными и странными. Он жаловался Маргарите, что «Фауста» освоить не может.

Феликс всеми силами стремился втянуть её в «борьбу»: «А как это было бы славно: иметь другом человека жизни, человека борьбы непосредственной»… А она пыталась переломить его фанатизм и одержимость. Вот запись из дневника, не вошедшая в издания этого «пособия» для начинающих революционеров: «…В самом деле, она, как мне кажется, ставит выше всего личную душу, личные качества. Она видит всю суть в усовершенствовании личных чувств, как сострадание, отзывчивость, правдивость и т.д. То есть те черты, которые проявляться больше всего могут только в личных отношениях. Она думает, что человек может быть властелином только этих чувств, что тут можно совершенствоваться».

Осенью городок Нолинск рано погружался в темноту. Тусклый свет редких керосиновых фонарей на перекрестках лишь сильнее подчеркивал густую темноту вокруг. Фонари служили скорее ориентиром для прохожих, чем источником света. И потому с наступлением темноты жизнь в городе замирала. Тишину пустынных улиц лишь изредка нарушали песни и крики пьяных да отчаянный лай собак им вслед.

Но был в этом неуютном городишке светлый уголок, где ссыльные собирались, спорили, пели, пили чай и, наконец, просто могли поговорить по душам о делах житейских, ближе узнать друг друга. Словом, дать разрядку своим мыслям и чувствам, укрепить свои нравственные силы. Таким уголком была маленькая светелка в доме Калитина по Иранской улице, где жила Маргарита Федоровна Николаева.

У нее-то по средам и собирались ссыльные. Так повелось: кто оказывался при деньгах приносил к Николаевой фунт дешевой колбасы, связку баранок или кулек конфет. Бывало, что какой-нибудь «богач» с гордым видом вытаскивал из кармана и бутылку вина. Но так как никто этих приношений заранее не заказывал, то иногда получалось, что не хватало заварки или сахару. А без хорошего чаю и вечер не вечер.

Все уже расселись, когда в дверях появился молодой человек. Его воспаленные глаза щурились от света лампы.

— Господа, позвольте представить вам нашего товарища: Феликса Эдмундовича Дзержинского, — говорила Николаева вновь прибывшим, усаживая Феликса рядом с собой.

Все, кто впервые видел Дзержинского, обращали внимание на его глаза.

— Что с вашими глазами?

— Проклятая грязь, — отвечал Феликс, — профессиональная болезнь табачников. Глаза чешутся от табачной пыли, рабочие трут их грязными руками. И вот результат: большинство рабочих нашей фабрики больны трахомой. Я тоже.

— Бог знает что вы говорите. Зачем же вы пошли на эту фабрику?

— Ну, во-первых, надо где-то на хлеб зарабатывать, а вы знаете, что в Нолинске найти работу трудно, а во-вторых, там я среди рабочих и могу хоть чем-нибудь быть им полезен…

Дни шли за днями, а жених так и не собрался официально оформить сложившиеся отношения. Более того, у него уже сформировалось твёрдое убеждение, что «сегодняшняя форма семьи приносит почти исключительно плохие результаты». Под эгоизм, таким образом, была подведена идеологическая основа. Он явно любуется собой и своей одержимостью, когда пишет в письме Альдоне: «Ты хочешь знать, как я выгляжу. Постараюсь описать тебе как можно точнее: я так возмужал, что многие дают мне 26 лет, хотя у меня ещё нет ни усов, ни бороды; выражение моего лица теперь обычно довольно угрюмое и проясняется лишь во время разговора, но когда я увлекаюсь и начинаю слишком горячо отстаивать свои взгляды, то выражение моих глаз становится таким страшным для моих противников, что некоторые не могут смотреть мне в лицо». Словечко «страшный», наверное, было ему по вкусу: много лет спустя, в 1919-м, он писал сестре Альдоне: «…для многих нет имени страшнее моего». Это была правда.

Но для Маргариты Фёдоровны он был любимым человеком, и она не замечала в нём того, что видели наблюдательные полицейские чины, сообщавшие «по начальству»: «Дзержинский – человек вспыльчивый и раздражительный», «не выдержан, вспыльчив» и т.д. И для неё, несомненно, было тяжелейшим ударом известие, что полиция приняла решение выслать Дзержинского в северное село Кайгородское, в Кай.

Любовь не выбирают…

Своё первое письмо Феликс Дзержинский отправил 2 января 1899 года из Кайгородского в Нолинск «Её высокоблагородию Маргарите Фёдоровне Николаевой». Может быть, именно в первые дни приезда в Кай он понял, кого потерял. Почти каждый день – по письму в Нолинск. Это – одно из самых человечных: «Захотелось мне поговорить с Вами. Когда меня видят, понимают и бранят дорогие мне люди, я как-то подбадриваюсь, чувствую подъём сил и стараюсь вырасти… И Вам, милая, наверное, невесело. Напишите всё: ведь скука должна быть теперь у Вас изрядная, не грустите только».

Но в письмах редко прорываются искренние нотки. Рассказывает всё больше о себе, о своей жизни. Дзержинскому выписали ружьё (это разрешалось полицией), и он постоянно ходил на охоту, стрелял зверя и дичь. Стрелял по весне даже лебедей, хотя по местным обычаям они были неприкосновенны для охотников.

12 января из Нолинска пришло первое письмо от Маргариты. И он ответил на него так: «Получив 12/1 Ваше письмо, я не мог дома сидеть. Я гулял, гулял и гулял по лесам и полям. Вечер был прекрасный».

Письма из Кая в Нолинск шли шесть-семь дней, почта приходила в определённые дни. Дзержинский сам встречал сани на околице. Письма Николаевой не сохранились, но по ответам Дзержинского можно судить, что она всеми силами пыталась сломить его фанатизм, смягчить его. Маргарита Фёдоровна добилась невозможного – ей разрешили поездку в Кай к жениху.

Феликс встретил её на ближайшей к Каю земской станции, в одиннадцати верстах от села. Она сразу же сообщила, что исправник интересовался, когда же они наконец поженятся. Маргарита ответила, что после окончания срока ссылки. Дзержинский на это ничего ей не сказал: он уже задумал побег.

О побеге летом он заговорил с нею на берегу снежной Камы, и тогда Маргарита поняла, что теряет его навсегда… Николаева пробыла в Кае несколько дней. Неизвестно, пыталась ли она переубедить его с побегом. Вряд ли, так как Дзержинский сам ей сказал, что бежать вдвоём нельзя – мужчина и женщина сразу привлекут внимание. Скорее всего, он не хотел лишней обузы.

В августе 1899 года Дзержинский бежал из ссылки. Николаева больше его никогда не видела. И вновь повторилась истина – первую любовь женщины не забывают.

Николаева отбыла свой срок ссылки до конца, до последнего дня. Она возвратилась в центральную Россию, навсегда отошла от революционной борьбы, преподавала любимую ею литературу в школе. Накануне войны жила в Ленинграде, стала пенсионеркой. Её любимым поэтом был Лермонтов, и, когда пришлось эвакуироваться из осаждённого Ленинграда, она выбрала Пятигорск. Там работала научным сотрудником музея «Домик М.Ю. Лермонтова», а во время оккупации Пятигорска гитлеровцами спасала уникальные музейные экспонаты. Маргарита Фёдоровна написала книгу «Михаил Юрьевич Лермонтов – жизнь и творчество», изданную в 1956 году «Детской литературой». Когда я читал эту работу, меня не покидало ощущение, что её Лермонтов по характеру очень уж схож с молодым Феликсом.

Она бережно хранила письма Дзержинского и… молчала о них. Может быть, именно это спасло и письма, и Маргариту Фёдоровну. По своему завещанию Николаева передала письма дочери своей близкой подруги Е.И. Редько, жительницы Ленинграда.

Маргарита Фёдоровна не оставила ни воспоминаний, ни публикаций о Дзержинском. Этим занималась Софья Сигизмундовна, супруга и «верный соратник» Дзержинского, за что и была удостоена трёх орденов Ленина и ордена Трудового Красного Знамени. Маргарита Фёдоровна была скромно похоронена на кладбище в Пятигорске, Софью Сигизмундовну торжественно хоронили чекисты и многочисленные родственники на Новодевичьем…

Дзержинский никогда не пытался разыскать Николаеву, он её вычеркнул из своей жизни, когда она больше не стала ему нужна. А она о нём помнила всю жизнь…»

На этом прощаюсь, жду ваших комментариев и старых-новых фоторафий. 

Ольга Костылева.